Что быстрее упадет кирпич или перо, Детско-юношеский литературный конкурс «Лето Господне» им. Шмелева
Сергей Яковлевич Цебаковский , Поручик насвистывает старый цыганский романс. Когда он думал о Милдред, какой образ чаще всего вставал в его воображении? Старая женщина перевела взгляд на Битти. Достаточно вынуть стакан из морозилки, как его стенки начнут охлаждать окружающий воздух.
Один из последних полётов самолета Ан Мрия. Редуктор двухпоточный соосный. Карданная передача, основы. Карданные шарниры не равных и равных угловых скоростей. Принцип работы дизельного двигателя.
Нет проблем, есть только задачи 2. Нет проблем, есть только задачи. Бейсбольный мяч, выпущенный со скоростью миль в час. Особенности точечной и шовной сварки. Эксперимент по растапливанию льда. Мендосинский мотор. Сварка трением. Устройство и принцип работы. Я никогда не был религиозным Я часто думаю, узнал бы господь Бог своего сына? Мы так его разодели. Фабер понюхал книгу. Я знал тогда, я видел, к чему идет, но я молчал. Я был одним из невиновных, одним из тех, кто мог бы поднять голос, когда никто уже не хотел слушать «виновных».
Фабер закрыл библию. Я не могу говорить со стенами, они кричат на меня. Я не могу говорить с женой, она слушает только стены. Фабер пристально посмотрел на худое, с синевой на бритых щеках, лицо Мон тэга. Что выбило факел пожарника из ваших рук?
Я искал повсюду. Книги — только одно из вместилищ, где мы храним то, что боимся забыть. Конечно, вам неоткуда было это узнать. Слушайте, нам не хватает трех вещей. Знаете ли вы, почему так важны такие книги, как эта?
Потому что они обладают качеством. Для меня это текстура, ткань книги. Чем больше пор, чем больше правдивого изображения разных сторон жизни на квадратный дюйм бумаги, тем более «художественна» книга.
Давать подробности, новые подробности. Посредственные — лишь поверхностно скользят по ней. Мы живем в такое время, когда цветы хотят питаться цветами же, вместо того чтобы пить влагу дождя и соки жирной почвы. Это был великан, обладавший непобедимой силой, пока он прочно стоял на земле. Свободного времени у нас достаточно. Да потому, что эти изображения на стенах — это «реальность». Это тоже «среда» — такая же реальная, как мир. Книгу можно победить силой разума.
Помогут ли нам книги? Первая, как я уже сказал, — это качество наших знаний. Когда нечего терять — не боишься риска. Мон тэг нагнулся к Фаберу. Мы могли бы Другое дело, если бы можно было уничтожить саму систему пожарных. Фабер поднял брови и посмотрел на Мон тэга, словно видел его впервые. Стоит попытаться? Да, нам нужны знания. Большинство из нас не может всюду побывать, со всеми поговорить, посетить все города мира.
Сами создавайте то, что может спасти мир, — и если утонете по дороге, так хоть будете знать, что плыли к берегу. Фабер встал и начал ходить по комнате. Саламандра, пожирающая свой собственный хвост! Бывших писателей, историков, лингвистов?..
Меньше вызовут подозрений. Можно бы использовать их гнев. Это верно, мы могли бы создать школу и сызнова учить людей читать и мыслить. Самый остов ее надо переплавить и отлить в новую форму.
Дело ведь не только в том, чтобы снова взять в руки книгу, которую ты отложил полвека назад. Как меня, например. Можете вы плясать быстрее, чем Белый клоун, или кричать громче, чем сам господин главный Фокусник и все гостиные «родственники»? Пока они говорили, над домом проносились эскадрильи бомбардировщиков, держа курс на восток. Кто может сказать: «а я еще помню Софокла»? Да и что они станут делать?
Эти уцелевшие только о том будут думать, как бы набрать камней да запустить ими друг в друга. Зачем тратить свои последние часы на то, чтобы кружиться по клетке и уверять себя, что ты не белка в колесе? Мне до такой степени не все равно, что я прямо болен от этого. Спокойной ночи. Мон тэг стоял и ждал, что будут делать дальше его руки. Что вы делаете? Мон тэг поднял их и на глазах у Фабера скомкал в руке.
Прошу вас, не надо! Я пожарный. Я могу сжечь вас. Старик взглянул на него. Фабер опустился на стул. Чего вы хотите? Мон тэг положил книгу. Старик устало следил за ним. Четыреста или пятьсот долларов. По чему вы спрашиваете?
Я знаю человека, который полвека тому назад печатал газету нашего колледжа. Я помню, как одна за другой умирали газеты, словно бабочки на огне. Мы можем отпечатать несколько книг и ждать, пока не начнется война, которая разрушит нынешний порядок вещей и даст нам нужный толчок.
Стоит отвести глаза, и я уже все забыл. Я только боюсь, что он уговорит меня и я опять стану прежним. Старик кивнул головой:. Это старо как мир. Психология малолетних преступников. Мон тэг сделал несколько шагов к выходу. Мне нужна поддержка. Старик ничего не ответил и снова бросил беспокойный взгляд на дверь спальни. Мон тэг заметил это. Старик глубоко вздохнул. Закрыв глаза и плотно сжав губы, он еще раз с усилием перевел дыхание. С его губ слетело имя Мон тэга. Я чуть было не позволил вам уйти.
Я в самом деле трус. Следом за ним Мон тэг вошел. Я столько лет жил один в этих стенах, наедине со своими мыслями. Это ведь последнее прибежище для опасномыслящих интеллигентов, оставшихся без работы. Сам я не решался ни с кем заговаривать. Когда мы с вами сидели в парке и беседовали — помните? Мой аппарат слушает! Я буду как пчелиная матка, сидящая в своем улье.
Я мог бы иметь уши во всех концах города, среди самых различных людей. Я мог бы слушать и делать выводы. Мон тэг вложил зеленую пульку в ухо. Старик тоже вложил в ухо такой же маленький металлический предмет и зашевелил губами: — Мон тэг!
Старик засмеялся:. Я буду с вами. Мы вместе послушаем вашего брандмейстера. Может быть, он один из нас, кто знает. Я подскажу вам, что говорить. Мы славно его разыграем. Скажите, вы ненавидите меня сейчас за эту электронную штучку, а? Я выгоняю вас на улицу, в темноту, а сам остаюсь за линией фронта, мои уши будут слушать, а вам за это, может быть, снимут голову.
Как назойливый комар, стану жужжать вам на ухо, как только понадоблюсь. Дверь растворилась и захлопнулась. Мон тэг снова был на темной улице и снова один на один с миром. По нему клубились тучи, и в просветах между ними, как вражеские дозорные, сияли мириады звезд. Мон тэг шел от станции метро, деньги лежали у него в кармане он уже побывал в банке, открытом всю ночь, — его обслуживали механические роботы.
Я только выполняю то, что мне приказано, как делал это всегда. Когда же я начну думать и действовать самостоятельно? Зачем мне тогда переходить на вашу сторону? Мон тэг почувствовал под ногами знакомый тротуар, и ноги сами несли его к дому.
Я постараюсь читать так, чтобы вы все запомнили. Я сплю всего пять часов в сутки. Свободного времени у меня много. Беззвучно шевеля губами, Мон тэг шел по. Милдред бросилась в переднюю с поспешностью человека, спасающегося от извержения вулкана. Мон тэг прервал свою трапезу. Эти женщины были похожи на чудовищные стеклянные люстры, звенящие тысячами хрустальных подвесок.
Даже сквозь стену он видел их застывшие бессмысленные улыбки. Дожевывая кусок, Мон тэг остановился в дверях.
Мон тэг молча наблюдал их. Будьте осторожны, Мон тэг. Мон тэг видел, как в воздух взлетели человеческие тела. Мон тэг просунул руку внутрь стены и повернул центральный выключатель. Пита вчера призвали. Короткая война. Через сорок восемь часов все будут дома. Пита призвали вчера и сказали, что через неделю он будет дома.
Я ничуть не тревожусь. Это бывает. Как муж глории на прошлой неделе. Это да. Это мой третий брак, у Пита тоже третий, и мы оба совершенно независимы. Пит сказал, если его убьют, чтобы я не плакала, а скорее бы выходила замуж — и дело с концом. Это про то, как она Когда Мон тэг проглотил наконец недоеденный кусок, женщины невольно подались вперед. Монтэгу чудилось — если коснуться великаньих лбов, на пальцах останется след соленого пота. Казалось, еще минута — и они, громко зашипев, взорвутся.
Женщины вздрогнули и уставились на него. Да и кто в наше время, будучи в здравом уме, захочет иметь детей? Мне, разумеется, оба раза делали кесарево сечение. Мы обязаны продолжать человеческий род. Кроме того, дети.
Да, сэр. Мой врач говорил — кесарево не обязательно, вы нормально сложены, можете рожать, но я настояла. Девять дней из десяти они проводят в школе. Мне с ними приходится бывать только три дня в месяц, когда они дома. Я их загоняю в гостиную, включаю стены — и все. Как при стирке белья.
Скорее уж дадут пинка. Слава Богу, я еще могу ответить им тем же. Женщины громко расхохотались. Милдред с минуту сидела молча, но видя, что Мон тэг не уходит, захлопала в ладоши и воскликнула:.
Конечно, за нобля. Я почти ничего не расслышала из того, что он говорил. Чему же удивляться! Конечно, большинство голосовало за уинстона нобля. Даже их имена сыграли тут роль. Сравните: уинстон нобль и хьюберт хауг — и ответ вам сразу станет ясен. Мы их видели на стенах вот этой самой гостиной! Смотреть было противно. Милдред засияла улыбкой: — гай, пожалуйста, не зли нас! К черту!
Слышали, что эти чудовища лопотали тут о других таких же чудовищах? Что только они говорят о людях! Будь они прокляты! Я слушал и не верил своим ушам. Я ни слова не сказала о войне! Женщины вскочили. Что вы затеяли? Чего вы достигнете? Милдред оглянулась:. Серебряная игла вонзилась ему в мозг. Предчувствуя беду, она уже.
Мон тэг судорожно смял книгу в руках. Милдред со смехом вырвала книгу. Милочки мои, вы ничего не поймете — ничего! Язык Мон тэга прилип к гортани. Мон тэга бросало то в жар,.
Доверья океан. Скрипели стулья. Мон тэг продолжал читать:. Дозволь нам, о любовь,. Друг другу верным быть. Миссис Фелпс рыдала. Перевод И. Миссис Фелпс безудержно рыдала. Мон тэг сам был потрясен и обескуражен. Да перестань же, Клара, что с тобой? Миссис Бауэлс поднялась и грозно взглянула на Мон тэга. Я знала, что так будет! Я всегда говорила, что поэзия — это слезы, поэзия — это самоубийства, истерики и отвратительное самочувствие, поэзия — это болезнь.
Мон тэг послушно повернулся, подошел к камину и сунул руку сквозь медные брусья решетки навстречу жадному пламени. Мы включим «родственников», будем смеяться и веселиться. Да перестань же плакать! Мы сейчас устроим пирушку. Дверь хлопнула, дом опустел. Мон тэг стоял в ледяной пустыне гостиной, где стены напоминали грязный снег. Мон тэг обыскал весь дом и нашел наконец книги за холодильником, куда их засунула Милдред. Зачем он все это сделал? Пересекая лужайку по пути к метро, Мон тэг старался не замечать, каким мрачным и опустевшим был теперь дом Клариссы Маклеллан Как приятно было слышать в ухе это гудение шмеля, это сонное комариное жужжание, тончайший филигранный звук старческого голоса!
Совсем недавно и вы были таким. Мон тэг, старик, который прячется у себя дома, оберегая свои старые кости, не имеет права критиковать. Будьте осторожны. Помните, я всегда с вами. Я понимаю, как это у вас вышло. Должен сознаться, ваш слепой гнев придал мне бодрости. Забудьте об этих бедных глупых женщинах Может быть, лучше не видеть жизни такой, как она есть, закрыть на все глаза и веселиться.
Я чувствую себя виноватым Какое глупое чувство. Мои ноги не хотят идти! Когда я был молод, я совал свое невежество всем в лицо. Меня били за это. Мон тэг почувствовал, что его ноги — сначала правая, потом левая — снова обрели способность двигаться.
Механического пса в конуре не было. Мон тэг прошел сквозь эту тишину и, ухватившись рукой за бронзовый шест, взлетел вверх, в темноту, не сводя глаз с опустевшего логова механического зверя. Сердце его то замирало, то снова начинало бешено колотиться.
Фабер на время затих в его ухе, словно серая ночная бабочка. Мон тэг вложил в нее книгу. Даже не взглянув на обложку, Битти швырнул книгу в мусорную корзинку и закурил сигарету.
Добро пожаловать, Мон тэг. Мон тэгу казалось, что стоит брандмейстеру дохнуть на них — и руки усохнут, скорчатся и больше уж никогда не удастся вернуть их к жизни, они навсегда будут похоронены в глубине рукавов его куртки.
Здесь, на пожарной станции, они казались руками преступника, обагренными кровью. Дважды в течение получаса Мон тэг вставал и выходил в уборную мыть руки. Битти рассмеялся:. Заблудшая овца вернулась в стадо. Правда всегда будет правдой, кричали мы. Что вы об этом думаете, Мон тэг? Поп, те же «опыты». Это, пожалуй, и к вам приложимо, Мон тэг, а?
Как вам кажется? Мон тэг прикусил губу. Прочитали несколько строчек, и голова пошла кругом. Я знаю, я сам прошел через это. Право же, я не смеюсь над вами. Знаете, час назад я видел сон. Я прилег отдохнуть, и мне приснилось, что мы с вами, Мон тэг, вступили в яростный спор о книгах. Держитесь пожарников, Мон тэг.
Будьте осторожны! Битти засмеялся довольным смешком. Здорово я вас взвинтил, Мон тэг, а? Черт, пульс у вас скачет, словно на другой день после войны. Поговорим еще? Мне нравится ваш взволнованный вид. Суахили, хинди, английский литературный — я говорю на всех. Битти отпустил руку Мон тэга, и она безжизненно упала на стол.
Мон тэг сидел, словно белое каменное изваяние. Фабер ждал, пока они затихнут совсем. Мы с Битти поем разные песни. Мон тэг уже открыл было рот, чтобы ответить Фаберу, но звон пожарного колокола вовремя помешал ему совершить эту непростительную оплошность. Брандмейстер Битти, держа карты в розовой руке, нарочито медленным шагом.
Мон тэг положил карты на стол. Положите ваши карты на стол рубашкой кверху: вернемся — доиграем. Это особый случай. С грохотом и ревом они завернули за угол — скрипели тормоза, взвизгивали шины, плескался керосин в блестящем медном брюхе Саламандры, словно пища в животе великана. Пальцы Мон тэга прыгали на сверкающих поручнях, то и дело срываясь в холодную пустоту, ветер рвал волосы, свистел в зубах, а Мон тэг думал, все время неотрывно думал о тех женщинах в его гостиной, пустых женщинах, из которых неоновый ветер давно уже выдул последние зернышки разума, и о своей нелепой идиотской затее читать им книгу.
Бред, сумасшествие! Просто припадок бешенства. Мон тэг оторвал глаза от поручней. Саламандра круто остановилась. Мон тэг стоял, не отрывая воспаленных глаз от холодных блестящих поручней, за которые судорожно уцепились его пальцы. Я не могу войти в этот дом». Битти — от него еще пахло ветром, сквозь который они только что мчались, — вырос рядом. Пожарные, в своих огромных сапогах похожие на калек, разбегались бесшумно, как пауки. Битти следил за его лицом. В домах вдоль улицы зажигались огни, распахивались двери.
Битти и Мон тэг глядели, один со сдержанным удовлетворением, другой не веря своим глазам, на дом, которому суждено было стать главной ареной представления: здесь будут жонглировать факелами и глотать пламя. Старина Мон тэг вздумал взлететь к солнцу, и теперь, когда ему обожгло крылышки, он недоумевает, как это могло случиться.
Застывшее лицо Мон тэга ничего не выражало, он почувствовал, как его голова медленно и тяжело, словно каменная, повернулась в сторону соседнего дома — темного и мрачного среди окружавших его ярких цветочных клумб. Битти презрительно фыркнул:. Цветочки, листочки, мотыльки, солнечный закат.
Знаем, знаем! Да я, кажется, попал в точку! Достаточно поглядеть на ваше потерянное лицо. Экая чушь! Мон тэг присел на холодное крыло Саламандры. Как бы не так! Черт бы их всех побрал! Красуются, словно солнце в полночь, чтобы тебе и в постели покоя не было! Дверь дома отворилась, по ступенькам сбежала Милдред, сжимая чемодан в закостеневшей руке.
Со свистом затормозив, у тротуара остановилось такси. Битти схватил Мон тэга за плечо. Машина рванула и, сразу же набрав скорость до семидесяти миль в час, исчезла в конце улицы. Мон тэг машинально повернулся — его словно подтолкнуло неведомо откуда налетевшим вихрем. Шорох крыльев ночной бабочки, бьющейся о холодную черную преграду. Что случилось? Другие умирают, но я живу. Для меня, видите ли, нет ни последствий, ни ответственности. Когда уж дошло до последствий, так разговаривать поздно, правда, Мон тэг?
Мон тэг медленно шел к дому, но не чувствовал, как его ноги ступают сперва по цементу дорожки, потом по влажной ночной траве. Что влечет к нему и старого, и малого? Даже гнить будет нечему. Это все, конечно, Милдред. Милдред, Милдред.
Фабер услышал, но услышал и брандмейстер Битти, решивший, что эти слова относятся к нему. Мон тэг вошел в спальню и дважды выстрелил по широким постелям, они вспыхнули с громким свистящим шепотом и так яростно запылали, что Мон тэг даже удивился: кто бы подумал, что в них заключено столько жара и страсти. Книги подскакивали и метались, как опаленные птицы — их крылья пламенели красными и желтыми перьями. Затем он вошел в гостиную, где в стенах притаились погруженные в сон огромные безмозглые чудища, с их белыми пустыми думами и холодными снежными снами.
Дом рухнул грудой красных углей и черного нагара. Была половина четвертого утра. Представление окончилось. Мон тэг стоял, держа огнемет в ослабевших руках, темные пятна пота расползались под мышками, лицо было все в саже.
За ним молча стояли другие пожарники, их лица освещал слабый отблеск догорающих огней. Мон тэг дважды пытался заговорить.
Битти утвердительно кивнул. Совершенно идиотская заносчивость. Дайте человеку прочитать несколько рифмованных строчек, и он возомнит себя владыкой вселенной. Посмотрите, куда они вас завели, — вы по горло увязли в трясине, стоит мне двинуть мизинцем, и она поглотит вас! Мон тэг не шевельнулся.
Землетрясение и огненная буря только что сравняли его дом с землей, там, под обломками была погребена Милдред и вся его жизнь тоже, и у него не было сил двинуться с места. Мон тэг не слышал. Мысленно он был далеко и убегал прочь, оставив свое бездыханное, измазанное сажей тело в жертву этому безумствующему маньяку. Мон тэг прислушался.
Сильный удар по голове отбросил его назад. Зеленая пулька, в которой шептал и кричал голос Фабера, упала на дорожку. С довольной улыбкой Битти схватил ее и поднес к уху.
Мон тэг слышал далекий голос:. Битти отнял пульку от уха и сунул ее в карман. Значит, тут скрыто больше, чем я думал. Сперва я подумал, что у вас в ушах «ракушка», но потом, когда вы вдруг так поумнели, мне это показалось подозрительным. Что ж, мы разыщем концы, и вашему приятелю несдобровать. Мон тэг прочел в них удивление. Позже, вспоминая все, что произошло, он никак не мог понять, что же, в конце концов, толкнуло его на убийство: сами ли руки или реакция Битти на то, что эти руки готовились сделать?
Последние рокочущие раскаты грома замерли, коснувшись лишь слуха, но не сознания Мон тэга. Что скажете на этот раз? Почему не угощаете меня Шекспиром, вы, жалкий сноб?
Я чувством чести прочно огражден». Эх вы, незадачливый литератор! Действуйте же, черт вас дери! Расплавились лишь мелкие серебряные монеты. Медные монеты и полтинники выдержали огонь, я раскопал и нашел их под грудой кирпича и золы весной го года. Взрослые почему-то заволновались. А я спокойно сидел на верхней ступеньке лестницы, ведущей на большой балкон, на второй этаж дома, где жили Раевские.
Первый этаж был кирпичным, а второй — рубленый, деревянный — из чернавского леса. А сосновые и дубовые бревна от старого пошли на постройку домов.
Настроения многих взрослых умных людей в первые дни войны были, как позже стало понятным, странными и даже удивительными.
Первые несколько дней войны еще не было сводок Совинформбюро: оно еще не было создано. Печатались какие-то довольно бодрые, но неясные сообщения Генерального штаба Красной Армии: «Особенных изменений на фронтах не произошло» и т.
Муж моей любимой тети Кати Василий Евлампиевич Елисеев, учитель, директор школы, мало того — уже побывавший в начале х годов на Соловках, недоумевал:.
Катя, я, кажется, догадался: командование хочет сообщить радостную весть о взятии Берлина неожиданно, как сюрприз!
Это мы распевали на уроках пения даже весною года! Налеты, воздушные тревоги, аэростаты воздушного заграждения. Стрельба зениток. Новенькие блестящие осколки зенитных снарядов.
Бесконечные переводы из одной школы в другую: помещения школ занимали под госпитали. Но настоящая, самая злая война пришла неожиданно. В июне го года фронт был еще далеко, где-то за Курском, то есть километрах в от Воронежа.
Отец лечился в туберкулезном санатории в селе Хреновом. У него продолжался тяжелейший процесс в обоих легких. А перед войной отец умирал. Ярко и нынче помню: сидит отец на железной койке, нагнувшись над большим эмалированным белым тазом, и изо рта в таз хлещет алая кровь.
Мать водила нас меня и младшего брата Славу прощаться с отцом. Низкое желтое длинное здание туберкулезной больницы на Студенческой улице напротив мединститута.
За стеклом в окне —. Лицо белое, как подушка. Еле-еле улыбнулся. Но удалось отца выходить: наложили ему пневмоторакс и слева, и справа, и он выдюжил, поднялся.
Это километрах в севернее Воронежа — по Задонскому шоссе и направо. Но нас отправили рекой на барже, которую тянул катер-буксир. Много было детей. Плыли долго, часа четыре. Я и прежде году в м был в Черговицком санатории, но один, без Славки. На этот раз семья разделилась на три части: отец в тубсанатории, я с братом в Чертовицах, мать с младшей, двухлетней, сестренкой в Воронеже.
Дня через два-три поползли слухи: немцы прорвали фронт. Город зверски бомбили. Ясное безоблачное небо. Только слышно, трещат горящие дома.
Спокойно, строем — один за другим — «юнкерсы» подходят к цели и, даже не пикируя, сбрасывают бомбы на левый берег — на авиационные наши заводы, на завод синтетического каучука, знаменитый СК Двадцать, тридцать, пятьдесят, сто, сто двадцать самолетов! Стирают город с лица земли. И что обидно, удивительно и странно — ни одна зениточка не выстрелила, ни одна винтовочка! Полная безнаказанность. Танковые части, не помню какого генерала, в считанные часы прошли двести километров и ворвались в Воронеж Город был, по существу, открыт.
Гарнизон был невелик — несколько сотен вчерашних мальчишек с длинными мосинскими трехлинейками. Окопы вокруг города они успели вырыть, успели занять оборону. Я их потом видел, этих ребят, на поле боя, весной го Но об этом —позже. Немецкие танки вошли в город со стороны Семилук по железнодорожному мосту через Дон.
Наши саперы не успели его взорвать, а с Чернавскнм получилось еще хуже. Его заминировали, были начеку. Услышали грохот машин на Петровском спуске и взорвали мост Им пришлось повернуть назад и, неся тяжелые потери, пробиваться к Задонскому шоссе. Руководство санатория приняло решение отвезти детей в город к родителям. Маленький санаторский автобус был набит до отказа.
Я успел втиснуться, но для Славки уже не было места, а оставить его я не мог и не хотел. Пришлось ждать второго рейса. Не дождавшись, узнали позже: вблизи города в автобус попала бомба, прямое попадание.
Там было много детей папиных сослуживцев. А мы со Славкой пытались пройти в горящий Воронеж. Но навстречу катилась беспорядочная масса отступающих машин, повозок, бойцов.
Мы шли обочиной. Низко летали самолеты. Ясно видны черные кресты на крыльях. Листовки: «Граждане Воронежа! Доблестная германская армия пришла к вам, чтобы освободить вас от тирании жидов и коммунистов!.. Раздался необычный, какой-то железный страшный густой свист, нарастающий и дикий. Кто-то крикнул:. В ужасе бросились мы на землю, на траву под деревьями. Раздались взрывы, ударило волной в уши, сознание померкло, заходила, заколыхалась земля.
Мы лежали, обняв друг друга за плечи, держась за корявые корни дуба. Смрадный запах тротила. И тишина. Когда встали, увидели: все вокруг изуродовано.
Черные ямы воронок. И всюду — на траве, на деревьях — кровь, земля, куски человеческих тел. Стоны раненых. Четверых красноармейцев мы положили на телегу — с нами были еще другие дети, была девушка-пионервожатая и еще кто-то из взрослых, видимо, санаторский кучер.
Вернулись в санаторий, он был уже пустым. Склад продуктов разграблен. Какие-то люди тащили из санатория даже матрацы, одеяла, кровати. Раненые к утру умерли. Могилу им вырыли и я тоже копал в санаторском саду.
А ночью мы почти не спали. На юге в полнеба полыхало зарево — догорал Воронеж. На следующий день начались наши скитания. Небольшой группой мы ушли в лес: несколько детей, пионервожатая и чья-то мама за кем-то она приехала, но вернуться в Воронеж уже не смогла.
Шли лесными дорогами, но даже они прочесывались «мессер-шмитгами». Несколько раз попадали под пулеметный огонь. К вечеру пришли в село Старое Животинное, там ночевали. Рано утром нас переправили на левый берег реки Воронеж на большом черном смоляном баркасе. Заливные луга. Когда шли к лесу открытым лугом, нас снова обстрелял немецкий самолет. Около месяца мы жили на кордоне Песчаном. Было относительно спокойно.
Иногда приходили партизаны. Вот тогда у одного парня я увидел впервые винтовку СВТ. Там наблюдали мы неравный воздушный бой. Несколько «мессеров» атаковали наш истребитель, видимо, И Летчик сбил одну вражескую машину, но и его самолет загорелся. Летчик выпрыгнул, но слишком рано раскрыл парашют.
Немцы на наших глазах буквально иссекли летчика из пулеметов. С кордона Песчаного лесными дорогами мы вышли к железнодорожной линии, к селу и станции Углянец. Путь был нелегким и долгим. Не один день шли мы к Углянцу, а дня три. Ночевали в лесу. У нас были взятые из санатория одеяла. Одно стелили, другим укрывались. Переходили речку Усмань. Несколько лесных кордонов прошли в пути; судя по старым и нынешним планам и картам, мы проходили Плотовской и Тишинский кордоны, затем уже полями вышли к Верхней Хаве Отец нашел нас под осень в селе Анна, километрах в ста восточнее Воронежа.
Что сталось с матерью и сестренкой, ни ему, ни нам не было известно. Немцы заняли главную часть Воронежа, остановились на выгодных позициях, на правом, высоком берегу реки Воронеж.
По реке и проходил фронт. Левобережная в то время очень небольшая часть города была буквально стерта с лица земли и простреливалась через луг на много километров — далеко за город. Только теперь, когда у меня самого вырос сын, я в какой-то мере могу представить себе и страдания моего отца, когда он узнал о разбомбленном автобусе, и радость, когда он нас разыскал.
Да, он знал об автобусе, но его не покидала надежда на счастливый случай. Он изъездил за эти месяцы всю неоккупированную часть области, везде спрашивал о двух мальчиках двенадцати- и десятилетнего возраста.
В поисках помогали ему работники районных и сельских контор связи. Областные учреждения которые успели эвакуировались в город Борисоглебск. Там организовалось кое-как и областное управление связи, в котором отец работал. Начала выходить малым форматом областная газета «Коммуна».
Городок стал центром области. Его тоже нещадно бомбили, особенно узловую станцию — Поворино. Жили мы сначала в гараже городского отделения связи. Сентябрь был еще теплым. Ходили купаться. В Борисоглебске в одной пойме две реки: Ворона и Хопер.
Однажды, когда мы уходили с многолюдного пляжа, налетел «мессер» и начал косить людей из пулеметов. Отец повалил нас со Славкой в какую-то яму и лег на нас сверху, прикрыл собою. Жертв было очень много, но в нас не попало. После Сталинградского котла немцы решили отойти от Воронежа. Отход противника прикрывали некоторые немецкие части, а южнее Воронежа — итальянский альпийский корпус.
Сейчас лежит передо мной красивая итальянская медаль: выпуклым крупным рельефом на фоне гор изображены солдаты, один со штыком наперевес,. Красивая форма. Точны детали — до пуговиц на мундирах. Медаль эту я нашел на поле боя, но не в м, а лет на пять позже. И на том же поле — нашу медаль «За боевые заслуги» и Железный крест с датой: «», наверное, за Польшу О том впечатлении, которое произвел на меня освобожденный Воронеж, я уже писал — ив ранних, и в более поздних стихах.
Лучшее из них, на мой взгляд, стихотворение «Больше многих других потрясений Город был совершенно пуст и как бы прозрачен — от кирпично-розовых развалин, от белого снега. И ни одной живой души.
Много жителей расстреляли немцы в Песчаном Логу на южной окраине Воронежа. Это наш воронежский Бабий Яр. О Песчаном Логе меньше пишут, меньше известно. Может быть, потому что в Песчаном Логу зарыто меньше людей?..
![Перо и маузер [Коллектив авторов] (fb2) читать онлайн](https://otvet.mail.ru/api/v1/images/question/15597342/snippet)
Не знаю до сих пор. Хотя давно уже узнал, что жизнь, судьба часто бывает несправедлива не только к отдельным людям, но даже к целым городам и народам.
Киев отдали без боя, но присвоили звание город-герой. Через Воронеж восемь месяцев проходила линия фронта, восемь месяцев шли тяжелые, упорные бои. Но Воронеж наградили лишь орденом Великой Отечественной войны. Наверное, наше областное руководство плохо хлопотало Ни одной живой души Кого не расстреляли — угнали.
Неизвестно, что сталось с матерью, с сестрой И город — как чужой, и нет родного дома. А любовь к родному городу занимала много места в моем детском, потом юношеском сердце. Позже иные боли и потрясения потеснили ее. Но в детстве и ранней юности я любил Воронеж любовью особенной — одухотворенной, щемящей, заинтересованной.
Мы гордились своим городом, его историей, каждым малым его достоинством. Вот почему в м году при встрече с разрушенным, сгоревшим Воронежем боль была такой долгой и неутешной. То же можно сказать и о нашем доме на улице Лассаля. Больше всего люблю и вспоминаю всю жизнь именно его, хотя наша семья жила там едва ли более пяти-шести лет.
Может, потому, что этого дома давно не существует? Несколько лет после го года мне снилось, что наш сгоревший дом каким-то образом цел. Да и сейчас еще иногда бывают такие сны. В м я по памяти сделал рисунок нашего дома. Это было в Борисоглебске. Мы еще не знали, что дом сгорел.
Рисунок сохранился. Вместе с домом сгорела библиотека и архив Раевских нашей ветви семьи Раевских; была еще близкая нам ветвь в Ростове, но она угасла, пропала еще до войны. Архив выглядел так я листал его примерно в м годах : это были четыре очень большого формата и толщины книги. Но были они не напечатанные, а рукописные.
В них были искусно переплетенные чьи-то письма, дневники, воспоминания, разные казенные бумаги с гербами, иногда и рисунки, фотографии, газеты. Переплеты кожаные, но не одинаковые — видно было, что переплетали их разные переплетчики в разное время. Третий или уж, во всяком случае, четвертый был составлен моим дедом. Да, конечно, он и третий том сам составил и переплел. Он знал переплетное дело и любил переплетать книги!
Моя мать много раз говорила мне об этом. У него был и переплетный станок, и все такое прочее. В эти тома не успели попасть военные дневники, которые вел он в годах.
Позднее и они сгорели. А дневники деда времен гражданской войны остались в вагоне, в нехитром его багаже. Ордена и документы были, к счастью, в карманах. И вот не стало архива. А зажгли приречную деревянную часть Воронежа, раскинувшуюся по буграм, спускавшуюся к реке — увы! Была, конечно, военная необходимость — обнаружить немецкие позиции, хорошо скрытые среди старых деревянных домов и деревьев.
Но от этого сердцу не легче. Помню я и библиотеку: золотистые корешки Брокгауза и Ефрона и другие многие-многие книги. Помню какие-то документы — большие хрустящие листы с орлами, фотографии деда — ив штатской форме, и в военной — со шпагой, с орденами. Когда смотрели снимки, мать иногда шепотом говорила мне:.
Какой дворянин! Бумаги и снимки эти прятали, боялись дворянского своего происхождения. Муж тети Веры, Самуил Матвеевич Заблуда, работал в каком-то важном учреждении или на военном заводе. Самуил Матвеевич исчез бесследно. Его убили в году как польского шпиона. Он был из польской еврейской семьи. Тетку спасла другая фамилия и быстрый отъезд в Москву.
К слову сказать, все сестры Раевские, выходя замуж, оставляли себе девичью фамилию. А тетя Вера до сих пор живет одиноко и до сих пор надеется, что каким-нибудь образом Самуил Матвеевич выжил, что он все-таки жив.
Мы с Ирой у нее бываем, но редко. Тетя Вера показывает старые фотографии и свои медали «За доблестный труд в Великой Отечественной войне», «За трудовую доблесть», последнюю юбилейную медаль Но я говорил об освобождении Воронежа. Мы написали на листе обгорелого черного железа мелом: «Мама! Мы живы! Наш адрес — Студенческая улица, дом 32, кв. Папа, Толя, Слава». Подобных надписей было много на развалинах — на закопченных, обугленных стенах, на листах железа, на дощечках, если дом сгорел дотла.
А вокруг Воронежа — севернее, западнее, южнее — широко раскинулись поля боев. Мне шел четырнадцатый, Славе — двенадцатый год. С товарищем своим еще по улице Лассаля, по сгоревшему дому Юркой Суворовым мы ходили по этим полям. Разбитый ангар гражданского аэродрома. Взойдешь на взгорок — и насколько хватит взора — поля, плавные спуски к лугам, к Дону, от Семилук до Подгорного — все покрыто трупами.
Многие места были минированы, но мы не боялись — ходили. Шла весна года, едва-едва начинала пробиваться травка, и мины на черной земле становились заметны. Ставили ведь их люди, ставили в спешке, порой под огнем Я шел впереди, пристально всматриваясь в землю. Убитые были в основном наши, но порядочно было и немцев.
У мальчишек всегда сильна тяга к оружию. Мой Володя в абсолютно мирное время ухитрялся все-таки добывать где-то патроны, порох, делал из трубок пушечки. А уж наша оружейная страсть в м году и позже удовлетворена была через край! Бывалые фронтовики удивляются моему знанию стрелкового оружия последней войны.
Оно и неудивительно. Ведь солдат мог всю войну пройти с винтовкой или автоматом одной системы. У нас было все: от легкого, почти игрушечного на вид итальянского карабина до наших противотанковых ружей. У кого-то из ребят я видел даже большущий автомат канадского производства, бог весть как попавший в Воронеж.
А наши мосинские трехлинейки и немецкие винтовки фирмы «Маузер» — этого добра было навалом, они ва-. ППШ, пулеметы МГ и наши дегтяревские — все было. Но пулеметы, в сущности, нам были не нужны.
Вообще было нужно оружие, которое можно скрыть под одеждой. Поэтому из винтовок делали обрезы. Всем хотелось иметь револьвер или пистолет, но они были редкостью и ценились дорого. У меня был немецкий «вальтер» 9 мм образца года и наган револьвер с барабаном, называли его еще милиционерским, «легавским». Наган мне подарил «на всякий случай» дядя Вася В.
Раевский , вернувшийся из госпиталя инвалидом. Он был ранен в бою, когда, лежа на земле, окапывался. Пули задели несколько позвонков, пришлось потом долго лежать в госпитале.
Он был хорош тем, что был разработан под патрон парабеллума, а этих патронов было очень много. Сейчас разыскивают без вести пропавших героев войны. Находят иногда чудом сохранившиеся документы убитых, записки в гильзах и тому подобное. А во время войны да и несколько лет после нее десятки тысяч трупов в полях и в лесах вокруг Воронежа лежали незахороненными.
Путешествуя вокруг Воронежа пешком или на велосипедах, мы, мальчишки, видели это своими глазами. В первые годы после боев легко было различить немцев и русских по шинелям, по оружию, по каскам, по документам. Но оружие постепенно собиралось, одежда истлевала. Году в сорок шестом остались одни лишь косточки белые. Но и тогда еще можно было различить останки — по пуговицам, по остаткам пуговиц.
Ржавые железные — наш солдат, белые окислившиеся — немец алюминиевые были у них пуговицы. К му году, когда наконец все разминировали, и этих примет не осталось. Поле боя между Воронежем и Подгорным мне особенно хорошо известно: каждое лето мы с ребятами ездили через него на велосипедах на Дон — купаться, ловить рыбу.
На наших глазах это поле меняло облик. В м году останки убитых собрали и захоронили у Задонского шоссе около города в большой братской могиле. Сейчас над могилой памятник погибшим в боях за Воронеж. И мне доподлинно известно, что почти половина лежащих под памятником — немцы. Кто знает — может, так и должно быть? И еще одна мысль пришла мне в голову.
Я был молод, я не воевал, не был призван в армию — в конце войны мне было пятнадцать лет. Но о войне, о фронте я знаю несравненно больше, чем, скажем, московский поэт N. Есть в нашей поэзии такие лиловые «фронтовики», которые, как N..
Я немало мог бы написать о войне. Но этот материал хоть и годится для стихов, но далеко не всегда. Многое требует прозы. Вот почему несколько неуклюжим получилось стихотворение «Поле боя» Да, я хорошо помню лица этих восемнадцати — двадцатилетних мальчишек с длинными винтовками, принявших на себя в году страшный удар — лавину танков на земле и лавину бомб с неба. Промороженные, высушенные ветрами, их тела хорошо сохранились к весне года. После того как Воронеж был освобожден, потянулись долгие недели, а потом месяцы ожидания какой-либо вести о матери и младшей сестренке.
Но никаких вестей не было. А ведь они могли погибнуть и под бомбами, и в Песчаном Логу, и где-то там, далеко, куда большинство жителей города угнали иемцы. Стихия смерти бушевала вокруг, но странное дело: мы со Славкой свято и твердо верили, что мать и сестренка найдутся. Мало того, мы отыскивали на развалинах и пепелищах детские игрушки для Валечки.
Так звали нашу сестренку в раннем детстве, а вообще-то она Валерия, и сейчас ее зовут Лерой. Имя сменили словно бы для того, чтоб поскорее забылся ужас, который они с матерью пережили.
Росла гора кукол и прочих игрушек для Валечки. Я сделал для нее деревянный кукольный гарнитур: кроватки, стулья, столики, шкаф. Собирали мы для Валечки и цветные обрывки, лоскутки. И кроватка для нее самой нашлась, и детский стульчик. Отец почему-то с печалью смотрел на нашу суету. Особенно когда мы приносили какую-нибудь очень красивую игрушку. Шел июль года. Разлука и полное безвестие длились уже второй год. И вдруг отец пришел с работы веселый, радостный, словно пьяный:.
Они в Бори-соглебске! Завтра приедут на почтовой машине. Я сейчас по телефону с мамой говорил! Делайте полную уборку в квартире! Я молнией скатился с четвертого этажа по лестничным перилам. У старинных кованых, но всегда открытых ворот стояла мама в каких-то нищенских лохмотьях, в старых галошах на босу ногу, подвязанных веревочками.
По щекам ее текли слезы А у Валечки в руках был запеленутый в тряпку початок кукурузы. Она его баюкала. Была радость. Но для нас со Славкой она была какой-то будничной. Мы так долго их ждали, что появление их казалось совершенно закономерным. Мы считали, что они не могут погибнуть так в детстве не верят в смерть! На другой день пошли с матерью и Валечкой в Покровскую церковь.
Все церкви в городе, даже полуразрушенные и обгорелые, действовали. Шла служба. И мне запомнились удивительные слова поющего:. В этой же церкви после службы Валечку и крестили. Ей не было еще и трех лет. Священник надел ей на шею бронзовый, довольно большой для ребенка крест. Крестики эти с любовью и старанием изготовлял прямо на церковном дворе сухонький старичок. Материалом служили разрезанные и расправленные тонкостенные гильзы от снарядов малокалиберных пушек.
Зубильцем старичок этот, с хохолком седых волос над морщинистым лбом, вырубал заготовки крестов, затем обтачивал их напильником. Здесь же крестики и освящались. Мне его дядя-парикмахер подарил в цирке. Он у меня немножечко волос с головы отрезал и побрызгал меня святой водой. Отец мой был хоть и беспартийным, все же совслужащим, и крещение ребенка могли поставить ему в вину. Под каким-то предлогом крест у Валечки отобрали, но она стала кричать на всю округу:.
А стихи я начал писать летом го года. Это было «продолжение» известной в то время в мальчишеском мире песни:. Потом в школе, классе в седьмом, я раза два-три написал сочинение по литературе на вольные темы в стихах. Однажды темой были русские былины, в другой раз — Воронеж, родной город.
Обрывки, листы некоторых черновиков случайно сохранились. Я писал на уроках всякого рода шуточные стихи, писал для классной стенгазеты. Но со школами, с ученьем мне не везло. То я пропус-. Сорок пятый — сорок шестой учебный год тоже был мною пропущен — из-за острого суставного ревматизма.
Я простудился осенью победного го — жил у тети Кати, которая во время оккупации попала в село Александровку и там учительствовала. Из этой поездки на «студебеккере», из той жизни в бедной послевоенной деревне возникли спустя многие годы такие мои стихотворения, как «Утиные Дворики», «Мельницы», «Еще не все пришли с войны Там укрепилась детская моя любовь к полю, к земле, к деревне А простудился я, потому что был холодный октябрь, а обуви не было.
Долго в ожидании попутной машины шел я босиком по мокрому черному холодному грейдеру Привез в Воронеж полмешка яблок, антоновки. Потом — сильный жар, опухли суставы на ногах и руках. Пять месяцев пролежал в небольшой больнице на Кольцовской улице К слову сказать, Алексей Кольцов — один из очень немногих поэтов, оказавших влияние на ранние, юношеские мои стихи кроме него: С.
Есенин, А. Твардовский, К. В стихах моих теперешних есть и образные, и музыкальные, и тематические соприкосновения с творчеством А. Кольцова, но есть, разумеется, и реалии, совершенно ему чуждые. Главная моя общность с замечательным моим земляком — это одна общая наша воронежская да и вообще российская земля. Одна и та же печаль и бескрайность воронежских наших лугов и полей Да и что говорить!..
